Серые земли - Страница 91

— Вам дурно? — с раздражением поинтересовалась княжна.

— Пройдет, — Евстафий Елисеевич привычно отмахнулся от дурноты. — Медикус твердит, будто бы все из‑за…

Он хлопнул себя по животу.

— Дескать, надобно худеть и есть овсянку. В ней пользы много… а я, панна Богуслава, овсянку так от души ненавижу…

Головокружение прошло.

И Евстафий Елисеевич который уж раз дал себе зарок: сядет он на диету. И от пирогов откажется, ото всех, даже тех, с кислою капустой и белыми грибами… будет есть, что овсянку, что спаржу, что иные невозможные вещи, от которых на душе становится грустно, зато телу великая польза.

— Двигаться больше надо, — княжна скривилась, больше не было злости, но лишь легкое презрение, каковое зачастую испытывают люди худые по отношению к толстым, не способным управиться с низменными своими страстями. — А есть — меньше.

— Ваша правда, панна Богуслава… ваша правда… и все ж… вам надобно освидетельствование пройти… у полицейского медикуса, чтобы все было зафиксировано. По протоколу. Разумеете?

Она позволила прикоснуться к плечику, но с отвращением своим не сумела справиться.

Неприятно.

И Евстафий Елисеевич, прикоснувшись к коже ее, по — змеиному холодной и сухой, вдруг увидел себя словно бы со стороны: нелепый толстяк, слишком старый, слишком глупый, чтобы представлять хоть какую‑то угрозу.

— Ай, какая незадача, панна Богуслава… болит?

— А вы как думаете?

Она дернула платье, прикрывая раны.

Уродливые, но не глубокие… не настолько глубокие, чтобы на совершенной этой коже остались шрамы. Узкие.

Слишком узкие для мужской руки.

— Простите, панна Богуслава, — Евстафий Елисеевич вытер лоб. — Сами понимаете… Себастьян ведь из наших… и знаем мы его давненько… ничего… этакого за ним не водилось прежде. Тут я могу поклясться да… да хоть на Вотановом камне.

Она всхлипнула, вспомнив, верно, что является жертвою.

— Говорите, не в себе был?

— Бешеный! Совсем бешеный! Глаза черные… я умоляла оставить его… а он… клыки… крылья…

— Совсем страх потерял, — покачал головою Евстафий Елисеевич. — На людях крылья выпускать.

— И… и потом душить начал…

Странно, что не додушил.

Упущеньице однако. Вяло подумалось, что, хоть бы и наделал труп панны Богуславы шуму, однако же вреда от него было б куда как меньше…

— А потом перестал?

— Душить? — уточнила панна Богуслава, явно разрываясь между желанием закатить скандал, поелику злил ее познаньский воевода, что медлительностью своею, что непередаваемо провинциальным, каким‑то убогим видом своим.

— Душить.

— Душить перестал, — она потрогала шею.

— А что не перестал? — тут же уточнил Евстафий Елисеевич и, вытащив из кармана замусоленную книжицу, попросил. — У вас тут карандашика не найдется?

Карандашик нашелся и, чиркнув по заляпанному листочку, был отправлен за ухо.

— Все перестал… — Богуслава вновь прикусила губу. — Отбросил меня и… и сказал, что я все равно стану его! Представляете?

— Нет, — Евстафий Елисеевич был в высшей степени искренен, предполагая, что старший актор его, пусть и порой ведший себя вовсе не так, как надлежит вести старшему актору, князю и лицу познаньской полиции, все ж оставался в своем уме. А ума оного хватало, чтобы сообразить, сколь многими бедами чреват этакий романчик в театральном духе.

— И я не представляю, — панна Богуслава без сил опустилась на козетку. — Как мне теперь жить?

— С чувством выполненного долга.

И Евстафий Елисеевич, видя, что слова сии рискуют быть понятыми превратно, пояснил:

— Вы же исполните свой долг перед обществом? Заявите в полицию…

Панна Богуслава нерешительно кивнула.

— И освидетельствование пройдете…

— А это обязательно?

Евстафий Елисеевич нахмурился и, вытащив карандашик, вновь черканул на бумажке. Отчего‑то на людей, с работой в полиции не знакомых, вид полицейского, который что‑то этакое, в высшей степени загадочное, помечает, производил неизгладимое впечатление. И панна Богуслава глядела, что на карандаш, что на воеводины толстые пальцы, весьма ловко с карандашом управлявшиеся, внимательно, приоткрыв ротик.

— Обязательно, — спустя минуту соизволил ответить Евстафий Елисеевич. И ткнув карандашом в потолок, добавил с видом важным: — Протокол!

— Но…

— Без протоколу заявление не примут.

И карандаш он вновь за ухо отправил, а блокнотик — в карман.

— А если вам, панна Богуслава, вздумается искать справедливости в другом месте… скажем, передать сию душещипательную историю «Охальнику» или какой иной газетенке, которая горазда на вымыслы…

Он сделал паузу, глядя прямо в зеленые глаза панны Богуславы.

И взгляд она не отвела, усмехнулась этак, недобро:

— Скажете, не буду иметь права?

— Будете. Да только познаньская полиция в свою очередь будет иметь право и газетенку прикрыть… до выяснения обстоятельств, спасибо новому закону… и вам встречное обвинение выдвинуть.

— Мне?!

Сколько праведного возмущения.

И гнева.

— Да что вы себе позволяете?!

— Я позволяю себе предупредить вас, что, ежели будет доказан факт клеветы, то вы, панна Богуслава, рискуете предстать перед королевским судом. А он, в свете недавних событий, к клеветникам весьма строг… а потому, повторю, действуйте по протоколу.

— Я княжна!

— Рад за вас.

— Я… я не обязана! Ваши протоколы… вы все заодно! Вы… вы… вы куда?

— В Управление, — Евстафий Елисеевич поклонился. — Вы уж простите старика, у вас тут весьма себе… любопытственно, но работа… работа…