Серые земли - Страница 116

К оглавлению

116

Цветочный стебель расползался в руках, и потянуло вдруг гнилью, стоялою затхлой водой.

— А говорили — садовые, обыкновенные, — проворчал Себастьян, вытирая пальцы. — Мы отправимся завтра и, если повезет, то…

Грязь отходила, а вот запах привязался.

— Аврелий Яковлевич… дело, конечно, не мое, но… я понимаю, почему еду я. И Ева тоже. А вот почему вы остаетесь?

— Дела, Себастьянушка, — он поднял маргаритки. — Но не переживай, справитесь…

Себастьян поверил.

Почти.

Он почувствовал, как мир переменился, словно вывернувшись вдруг наизнанку.

Серая.

Лишенная солнца. И он ослеп на мгновенье, а когда вновь прозрел, то серость отступила. Теперь он видел множество цветов.

Красные россыпи прошлогодней клюквы, которую собирал языком, и к языку приклеивались, что нити водянистого мха, что иглы. Желтые клочья веретенника, с запахом едким, раздражающим. Но он не испугался, сунул нос в самое гнездо, рявкнул, подымая прозрачную пыльцу, которая и не пыльца вовсе.

Для него, прошлого, она была опасна.

Прошлого.

Он затряс головой.

Прошлого нет.

Имя вот осталось, держит, не позволяя вовсе сорваться с привязи.

Ева.

За именем он видит женщину, с белым лицом, с мягкими руками, с волосами длинными, что космы старой русалки, которая следила за ним, не смея, впрочем, выбраться на сушу.

Русалка спугнула ту женщину, вернув его на изнанку мира.

Тонкие побеги марьиной суши, что пронизывают моховые поля, прорастая тончайшими прутиками. На вершине каждого вызревают ягоды, уже темно — зеленые, налитые… возьми одну и лишишься разума, памяти… ему нельзя, и так памяти не осталось.

— Здравствуй, — женщина с волосами белыми, с глазами желтыми, как луна, выступила навстречу. — Ты все же пришел. Хороший мальчик.

От нее пахло горечью непролитых слез.

Кровью.

Ложью.

И когда она протянула белые — белые руки, каменные — он помнил, что у живой женщины не может быть таких рук — он зарычал.

— Возьми, — на ее ладони лежала круглая ягода. — И тебе станет легче.

Следом за женщиной на поляну выходили волки.

Они были огромны и страшны, но он знал, что сильней любого из них, как знали и они. И спеша признать его власть, силу, ложились на живот, ползли, оставляя во влажном мху мятые борозды.

— Возьми, — повторила женщина.

Он зарычал.

— Глупец.

Разозлилась. Злость он тоже видел, ярко — красную, как клюква, столь же горькую.

Ягода скатилась.

И в воду упала, заставив престарелую русалку скрыться в омуте.

— Ты все равно забудешь ее… — женщина все еще злилась, хотя и улыбалась старательно, и руку протянула, чтобы погладить.

Клыки клацнули у самых пальцев, белых, как мрамор. И стая, его стая, вскочила, ощерилась на ту, от которой пахло падалью.

— Себя ты уже не помнишь, сказала женщина, отступая.

Она боялась?

Боялась.

И потому лгала.

Он лег у самой воды, вглядываясь в искаженное лицо русалки.

Лихо. Его зовут Лихо. А имя — это уже много.

Достаточно, чтобы выжить.

Белесые губы русалки растянулись в улыбке, она могла бы рассказать многое, про имена, про Серые земли и про ту, что мнила себя их хозяйкой. Но вместо слов она подняла бусину — ягоду и отправила в рот.

Зажмурилась.

Горькая… и почему люди так держатся за свою память? Без нее живется куда как проще…

116